“Мы из джаза”, “Жестокий романс”, “Зимний вечер в Гаграх”, “Забытая мелодия для флейты”, “Бабник”, “Небеса обетованные”, “Мастер и Маргарита”, “Палата № 6”… И, конечно же, “Где находится нофелет?” Все это Александр ПАНКРАТОВ-ЧЕРНЫЙ. Народный артист Российской Федерации. Член Союза писателей России.
Короче говоря, актер, режиссер, общественный деятель, поэт и гость Хакасии.
В ноябре нынешнего года Александр Васильевич побывал в Абакане.
В спектакле “Любовь — не картошка, не выкинешь в окошко” он сыграл роль Тимофея. Вместе с ним на сцене блистали Нина Усатова, Игорь Скляр, Кира Крейлис-Петрова, Александр Саюталин и Светлана Щедрина.
Спектакль в Абаканском дворце молодежи прошел, что не часто бывает, с успехом. Хотелось аплодировать мэтру и в одном из столичных ресторанов. Александр Васильевич пил чай с коньяком, курил сигарету за сигаретой, а диктофон наматывал на свою “катушку” нить нашего разговора.
Если после ролей в кино мой собеседник запомнился исключительно в роли хохмача, то в жизни предстал человеком серьезным, глубоким, верующим… Судите сами.
Театр — не картошка…
— Вы были на спектакле? — поднялся из-за столика Александр Васильевич.
— Да, все, кто приходил, по-моему, в восторге от постановки — в частности и от вас, и от вашего гипса.
— Гипс-то ладно, у меня еще рука (показывает). Операцию сделали, и не заживает. Хорошо, по сюжету все оправданно: этот пьяница руки-ноги переломал, поэтому и рука в перевязке… Ну давайте, начнем (садимся за отдельный столик)?
— Давайте. Александр Васильевич, вы нам больше известны как киноактер, видеть вас на театральной сцене непривычно…
— Сорок лет не выходил на сцену. У меня же первое образование — театральное. Окончил актерское отделение Горьковского театрального училища. Около трех лет в Пензенском областном драмтеатре проработал, 16 ролей сыграл. Потом поступил на кинорежиссуру во ВГИК. Думал, что с театром завязал. В итоге 20 лет назад завязал и с кинорежиссурой. Гнобили так, что три моих фильма были исполосованы цензурой. Думал: придет Ельцин, станет легче. Разочаровался и в демократии господина Ельцина. Единственная картина, не подвергшаяся цензуре (“Система “Ниппель”), пролежала на полке восемь лет. Благодаря Владимиру Владимировичу Путину фильм вдруг стал продаваться. Но я после этого только актерствовал в кино и проявлял себя в поэзии, литературе.
В театр вернула Нина Усатова. Уговорила ввестись в спектакль “Любовь — не картошка, не выкинешь в окошко”. Очень волновался. Большой перерыв. Но — спасибо — коллектив очень хороший. Игорь Скляр, давнишний мой партнер по кино. В фильме “Батальоны просят огня” вместе играли. С Кирой Александровной Крейлис-Петровой познакомился, которая мне всячески помогает. Ниночка Усатова, когда вводила в этот спектакль, натаскивала как собаку. Играю с удовольствием.
У меня еще два спектакля в Петербурге. Один из них — пьеса “Надоело бояться”. Автор — Кира Александровна. Она там тоже играет. Задействована еще Ирочка Соколова, замечательная питерская актриса. Народная артистка России. Очень острая пьеса про старушек-блокадниц. Кира Александровна Крейлис-Петрова сама из Ленинграда, пережила блокаду. Я там изображаю бомжа, который пытается их выгнать из квартиры. Появляюсь к ним в образе Сталина. Гитлера изображаю и даже Ленина.
И три спектакля у меня в Москве. Всего пять получается. Сейчас шестой репетирую. Как говорится, вернулся в свое лоно — в театр. Много ездим. И по заграницам, и по России. Недавно были в Польше, Германии, Испании, Канаде, Финляндии, прибалтийских странах. В Белоруссии часто бываем. В Киеве дважды играли. Вернулся в театр — и не жалею, пока мне нравится, интересно.
За рубежом очень много русскоязычного населения. Особенно в Испании, что меня удивило. Залы переполнены и в Чехии, и в Польше. Очень много театралов. С поляками тесно сотрудничаем. Анджей Вайда очень часто ставит спектакли в Москве, поэтому поляки и нас ждут у себя — посмотреть, что мы там поставили. Хотя сейчас отношения, к сожалению, немножко усложнились.
— Напряженные отношения между нашими странами исторически так сложились.
— Да, это тоже играет немаловажную роль. В “Надоело бояться” немножко даже приходится корректировать текст. В пьесе мы много говорим о Германии, о фашистах, о том, как мы их победили. А вдруг, думаем, обида возникнет. Так же и в Прибалтике. У одной из героинь покойный муж был латышским стрелком. Близкий друг Сталина. Политика есть политика.
Шаги к стихам
— Александр Васильевич, я с удивлением узнал из Интернета, что вы еще и поэт, лауреат нескольких литературных премий: имени Пушкина, Франца Кафки и…
— …и очень для меня приятная — петербургская — “Петрополь”, и премия имени Ксении Блаженной. Это святая Петербурга. Ленинградцы считают, что именно она спасла город в блокаду от захвата фашистами.
Вручал мне премию Александр Городницкий. Я с ним давно знаком. Знаю его и как ученого, и как барда, и как поэта замечательного. Церемония награждения проходила в музее-квартире Пушкина на Мойке. Пришли поэты, деятели культуры Петербурга. А у меня же питерские корни, казацкие. Четыре поколения служили в личной охране царей, пока не “расказачили”. Дедушка и мама родились в Петербурге. Было очень трогательно.
Получил я премию за книгу стихов “Хочу сказать…”. Составила ее Марина Арсеньевна Тарковская, младшая сестра Андрея Тарковского, и дочь прекрасного поэта Арсения Александровича, с которым я имел счастье быть знакомым. Книга, дай бог, не последняя.
— Сколько их у вас?
— Две здесь вышло, одна в Америке. Печатался в альманахе русской поэзии конца XX века в Париже. В британском “Королевском журнале” было опубликовано 16 страниц моих стихов. Я пока единственный российский поэт (и этим хвастаюсь), кто удостоился столь высокой чести. Евгений Александрович Евтушенко все время на меня ворчит: я вот не смог, а у тебя получилось. В чем особенность журнала — его главным редактором является королева Великобритании Елизавета II.
— А каким образом ваши стихи попадали за границу? Вы их сами туда отсылали?
— В Америку Беллочка Ахмадулина отправляла своему издателю. Он специалист по русской литературе, издавал там Бродского. Как они попали во Францию, я не знаю.
До этого только узкий круг моих друзей знал, что я пишу стихи. А в 1967 году мне и вовсе было запрещено печататься, я даже в КГБ (в пятом управлении) дал подписку о нераспространении своих стихов. Говорил, что писать не буду и прочее-прочее-прочее. Клялся и божился, чем только мог. Очень крепко меня тогда ударили.
— А что было такого крамольного в ваших стихах?
— Замечательный поэт-фронтовик Борис Ефремович Пильник при одном из университетов организовал поэтическую секцию. Туда входило очень много интересных, известных поэтов. Я тогда был еще совсем мальчишка. С восхищением смотрел на Бориса Ефремовича. Он очень близко дружил с Твардовским, Асадовым. Ногу, кстати, потерял на фронте. Он предложил нам почитать свои стихи перед рабочими коллективами в День Победы. У меня было стихотворение, посвященное памяти Павла Когана. Поэт, автор знаменитой “Бригантины” (“Бригантина поднимает паруса”), который, уйдя на фронт добровольцем, погиб в первые дни войны. Зная историю страны, я понимал, что он тоже мог быть репрессированным, как и вся моя семья. Эта тема оказалась мне близка. Я взял эпиграфом последние две строчки из стихотворения Павла Когана “Гроза”: “Я с детства не любил овал!/ Я с детства угол рисовал!” и написал:
Мы все живем, у всех есть право.
Но прав ли тот, кто врал.
И тот,
Кто на правах,
как кроль на травах,
Огромный вырастил живот?
И восседая в тесных креслах,
О Преснях пресно говоря,
Искал подтекст
в прелестных песнях,
Всех уверяя, что “не зря”.
И находил, и сходу к делу
Так приступал, как наступал.
И люди пятились к расстрелу,
С ума сходили — и в подвал.
И на пол сразу — наповал.
Поэт поэтому овал
Воспринимал так туго,
И с детства угол рисовал —
Один лишь угол, угол.
И вот это стихотворение отдали в соответствующие органы. Я теперь даже знаю, кто… Годы демократии дали возможность узнать, кто на меня стучал. Попал туда и еще один мой стих. Я бы даже сказал набросок. Борис Ефремович в качестве разминки практиковал такие упражнения: в течение пяти — десяти минут нужно было написать стихотворение с употреблением того слова, которое он давал. Мне достался “мозг”. Минут за пять написал, прочитал, все похохотали, и я бумажку выбросил в урну. Потом мне этот стих уже прочитали в кабинете… хе-хе… другие люди.
Мозг напряжен, как мускул.
Пытается воспринять,
Что же такое русский,
Русская Родина-мать.
И не хватает мочи,
И не хватает сил.
Может быть, мозг не прочен,
Годен лишь на утиль?
А может быть, русский,
Русская Родина-мать —
Это и есть тот мускул,
Который не следует напрягать.
Такое вот стихотворение. Шибанули меня крепко. А я ведь хотел уйти из театрального. Как ни странно, Лев Ошанин меня подогревал: “Надо идти в литературу, уходи из театра”.
Он прочитал мои детские стихи, еще будучи в Кемерово. Мы после реабилитации в 1959 году из Алтайского края переехали в Кемеровскую область. И я ездил из поселка в Кемерово (это три с половиной часа на автобусе), там жил Михал Саныч Небогатов, поэт, тоже фронтовик. Меня поэты-фронтовики оберегали, курировали. Он был ближайшим другом Твардовского во время войны. В одной боевой газете вместе работали. Александр Трифонович, с которым я имел счастье быть знакомым, выпустил в то время четырехтомник — первое наиболее полное собрание сочинений. И он, узнав, что Лев Ошанин отправляется в турне по Сибири, передал с ним четырехтомник для Небогатова: “Будешь в Кемерово, — сказал, — завези, моему фронтовому другу-поэту”. Ошанин заехал к Небогатову, а мы, молодые поэты, сидели у Михал Саныча на квартире. Была у нас такая поэтическая секция. Ошанин: что за молодежь сидит? Тот с гордостью: “Мои ученики, будущие поэты”. — “Кого тут можно послушать?” И он мою школьную тетрадку дал почитать Ошанину. Тот в то время как раз преподавал в Литературном институте. “Мальчик, тебе надо писать”, — сказал. И я хотел уже из театрального уйти в литературу — на филологический в университет. В 1967 году это случилось. Как раз прошел семинар молодых поэтов во Владимире. Я был, пожалуй, самым молодым его участником. Семинаром руководил Павел Григорьевич Антокольский, наш замечательный поэт. Тогда я познакомился с Ларисой Васильевой, Беллой Ахмадулиной, Риммой Казаковой. Кстати, когда принимали в Союз писателей, удостоверение мне подписала Римма Казакова. “Санечка, — сказала, — как же ты долго бежал к этим красным корочкам”.
Так вот после того семинара я был окрылен. А когда вот шибанули, дал подписку, что не буду писать, распространять. Естественно, писал.
— И распространяли.
— А в 1968 году Белла Ахмадулина приехала в Пензу с творческой встречей. У нее тогда вышел сборник стихов. “Свеча”, кажется. Познакомив читателей с новой книгой, пришла в театр на спектакль “Разбойники” Шиллера. А я там работал (до 1971 года. — А.Д.), играл Роллера. Она меня увидела на сцене. Этот же мальчик, говорит, был у нас на семинаре. Куда-то пропал, а его Антокольский так хвалил.
После спектакля она нашла, где я живу. Пришла в актерское общежитие. Вся мокрая. Дождь шел, ливень, осень. Говорит: “Санечка, читай, что ты там нового написал”. Я говорю: “Белла, я обет дал чекистам — не писать”. “Ладно-ладно, — машет рукой, — я знаю, что пишешь”. И я читал ей стихи. Она: пиши, пиши. Как бы благословила.
В память о той поэтической ночи я написал:
Ты с улицы в квартиру…
Как темно…
Ты щелкнешь выключателем…
и светом
По переулку выстрелит окно,
Открытое сырым осенним
ветром,
Которым я, вздохнувши,
задохнусь…
И, кашляя в кулак,
к губам прижатый,
Отправлюсь в одиночество…
и пусть
Из жизни за желтеющим
квадратом
Лежит в грязи тобой
рожденный свет…
В котором вырвано полклена.
Где листья веткой схвачены
в букет,
Как сто сердец на гибель
обреченных.
Вот это — Беллочке.
— Здорово!
— Я был за границей, кажется, в Канаде или Америке, прилетел в Россию… Мне в самолете сообщили, что похоронили Беллу. А незадолго до кончины — месяца за два-три — мы встречались. И я ночью приехал на Новодевичье кладбище. Милиция меня пропустила. Показали, где могилка. Она похоронена рядом с Виктором Степановичем Черномырдиным. Он, кстати, был поклонником ее стихов. Ахмадулина, говорил, — это поэт.
Я привез огромную охапку ее любимых белых роз. И оставил на могилке записочку: “Беллка, я как всегда опоздал”. На следующий день позвонил ее муж Боря Мессерер, мой друг, прекрасный художник: “Саня, ты был на могиле?” — “Откуда ты знаешь?” — “Записка от тебя. Кто у нас на встречи все время опаздывает? Панкратов. Приезжай — помянем”. Я приехал к Боре домой. Мы помянули Беллочку. Боря показал мне комнату. Они незадолго до кончины получили квартиру, до этого жили в мастерской Бори Мессерера. И вот он показал комнату, где от пола до потолка стоят стеллажи с папками. Это архив Беллы. Не знаю, говорит, что теперь делать с бумагами, боюсь, пропадет, а кому доверить — не знаю. Она очень работоспособная была. Я помню, когда Белла легла в больницу, всем медсестрам подарила по стихотворению.
Меня судьба сводила с удивительными людьми. И в театре, и в литературе, и в кинематографе. Я застал и старшее поколение артистов, и среднее. Сейчас сам стал средним поколением. Мне везло в жизни именно на добрых, замечательных людей, которые и формировали мое сознание. Я люблю путешествовать. Радуюсь, что, играя антрепризы, исколесил всю Россию вдоль и поперек.
— А вы в Хакасии впервые?
— Нет, это третий мой приезд. Один раз я приезжал, не помню, с чем. Кажется, с творческой встречей. Другой раз был с Анатолием Дмитриевичем Заболоцким. Ваш земляк. Кинооператор Шукшина. У него здесь мама похоронена. С Толей мы очень дружим. Он меня таскал по всей Хакасии. Хвалил свою родину. Я, естественно, хвалил свой Алтайский край. Говорил, что у нас с Василием Макаровичем Шукшиным покрасивше будет. Толя каждый год бывает у нас на Алтае. О Хакасии у меня очень хорошие впечатления.
Но я бывал у вас летом. Мне Абакан очень понравился — зеленый, особенно набережная: речушки, деревья, купеческие домишки сохранившиеся. Старый, такой патриархальный вид Абакана мне очень симпатичен.
Вчера прилетели, причем я — уставший страшно, после спектакля пришлось ехать сразу в аэропорт. И в день прилета опять спектакль. Состояние разбитое. Едем от аэропорта, и ни одной снежинки — как в Москве. Зелени нет, снега нет, все обнажилось. И столько я увидел неприглядного. Ну, думаю, обычный советский город. Когда он зеленый — он какой-то необычный: на голом месте буквально сад. Приехал в расстроенных чувствах. Сегодня утром просыпаюсь — снег. И Абакан вновь стал для меня красивым. Говорю: “Васильич, не расстраивайся, есть Бог на свете”. Так что какой-то ангел-хранитель оберегает этот данный Богом город.
— Если обратите внимание, рядом с Преображенским собором…
— Мы видели, прекрасный собор.
— …находится Преображенский парк. Там есть статуя. “Добрый ангел мира” называется.
— Вот видите, я угадал, значит, он и оберегает.
Господи, дай же мне волю!
— Александр Васильевич, хотелось бы вернуться к поэзии. А во сколько лет вы начали писать?
— Мне тогда лет восемь-девять было. Полюбил я у себя в деревне на Алтае девочку — Лидочку Лысеву. А полюбил за то, что она мне в парту — знала, что мы бедствовали — тихонечко подкладывала пирожки. И я влюбился: думаю, сколько доброты в девочке. А у нас был такой сказитель народный — Ванька Сидоров. Друг моего детства. Он сочинял частушки-нескладушки. И злые очень. Прекрасно играл на гармошке. Сам исполнял их. Самоучка, самородок.
А мы, ребятишки, любили по весне собираться на грудке. Это холм такой за деревней у нас, там раньше всего по весне снег стаивал. Взрослые для нас качели сделали. И вот в один “прекрасный” для меня вечер собралась вся молодежь. Ванька говорит: “Вот щас спою частушку, Шурке Панкратову посвященную”. И, подлец, под гармошечку — нескладушку:
Ты родился под мостом,
На тебя куры срали,
Оттого ты не растешь,
Гнида конопатый.
Все грохнули хохотать. Я схватил первый попавшийся под руку кол. Гонял Ваньку Сидорова по всей деревне — не догнал. Иду домой, плачу: обида, вся деревня смеется. Гнидой конопатой назвал. А я в детстве был весь в веснушках, маленького роста. Зашел в дом, смотрю, все спят. Тихонечко сел за стол и при лучине написал стихотворение про Ваньку Сидорова. Собрал весь деревенский фольклор. В каждом куплете… Читать не буду — матерное все. На следующий день на этом же грудке прочитал. С колом по деревне теперь меня гонял Ванька Сидоров. А мама узнала, какие стихи я написал, сказала: “Ты что, с ума сошел? Напиши что-нибудь умное”. С тех пор вот и пишу.
Первая моя книга вышла в 1996 году. Я скромненько ее назвал “Шаги к стихам”. Маленькая, квадратненькая. Как малая серия “Библиотеки поэта”. Но по объему томик довольно солидный получился — 250 страниц. Пять изданий книга пережила. Причем большим тиражом. Ее сейчас вы нигде не найдете.
За первую свою книжку я и был принят в Союз писателей. Самое интересное, что стих “Господи, дай же мне волю!” из той, первой, книги, был утвержден Синодом Русской православной церкви.
— А как так получилось?
— Мой духовник, митрополит Питирим, когда я в очередной раз каялся на исповеди, спросил: “Ну а пишешь-то что? Прочти”. Строгий-строгий был владыка. И я ему прочитал:
Господи! Дай же мне волю!
Рощу с березовым соком,
Песню с печалью и болью
О птице, парящей высоко,
О маме, дождавшейся сына,
О сестрах,
встречающих брата —
А не о вдовах,
застывших у тына,
Убитых бессмертьем солдата…
Господи! Дай же мне волю!
Солнце, горящее в синем,
Звезды на черном с луною,
Но не войны над Россией,
Но не стрельбы надо мною…
Дети, смотрящие в небо,
Пусть удивляются птицам,
Запаху свежего хлеба
И улыбнувшимся лицам…
Господи! Дай же мне волю!..
Владыка послушал и говорит: “Это молитва”. Он и предложил мой стих Синоду Русской православной церкви использовать на освящении храма Христа Спасителя. Меня утвердили. Песню на мои слова “Господи, дай же мне волю!” исполнял Иосиф Кобзон со сводным симфоническим оркестром, с хорами. Я этим тоже очень горжусь. И жалею, что моя мама не дожила до того дня. Она была глубоко верующим человеком. Так же, как и бабушка, и дедушка.
Мама… Так как все семья репрессированная, мне всегда говорила: “Брось писать стихи — расстреляют, а не дай бог посадят”. То есть расстрел-то — это легко, а вот если посадят… Первая книжка вышла — мама еще жива была. Привез ей показать (жила в Кемеровской области с сестрой, там и похоронена), она расплакалась. Говорю: “Вот видишь, не расстреляли, не посадили, напечатали”. И в Петербург когда приезжаю, вспоминаю мамины места. У нас был дом… Прям из двора мостик через Малую Невку к храму, где Пушкина отпевали. Конная охрана была у царей, дед служил конником. Казаки в моей родове — четыре поколения. У меня сейчас и духовник есть в Петербурге. Митрополит Владимир. Старец. Удивительный человек. Невероятной глубины. В Казанском соборе он настоятель. У меня есть стих:
А после на Невский
в Казанский собор
Молиться и каяться.
Старец Владимир
Тишайшей молитвой
прервет разговор
И с душ окаянных
грехи мои снимет…
Беседовал
Александр ДУБРОВИН
Окончание
в № 236 от 11 декабря