Продолжаем разговор, начатый неделю назад (см. №231 от 4 декабря 2013 года) с народным артистом Российской Федерации Александром ПАНКРАТОВЫМ-ЧЕРНЫМ
.
Где находятся стихи?
— Александр Васильевич, где-то в Интернете можно найти ваши стихи?
— Я к Интернету равнодушен. Говорят, можно — не знаю. Вроде даже есть мой сайт — кто-то сделал. Не знаю, я этим никогда не занимался.
Сейчас Мария Арсеньевна Тарковская предложила переиздать мою книгу “Хочу сказать…” Первое издание вышло в Питере. Я, считай, весь тираж раздарил друзьям. Массовый читатель, можно с уверенностью сказать, ее не увидел, разве что питерцы. Книга по размеру очень огромная. Подарочный экземпляр. На очень дорогой бумаге. С цветными фотографиями. Автор — фотограф-художница Юлия Найвелиц. Необычное видение у нее. Много чувств. Трава, прорывающаяся сквозь асфальт. Листья опавшие под слоем льда. Скамейки, как пудель, под снегом, есть у меня такой образ в одном из стихотворений. Но книга, как я сказал, большая — 470 страниц, и очень дорогая. Стихи моих последних лет.
Мария Арсеньевна предложила из одной книги сделать две. Они будут и дешевле, и разойдутся быстрее по регионам. До нового года успеем сверстать. Книгу я еще разбавлю новыми стихами.
— Она их сама отбирала?
— Я ей принес архив — чемодан: “Выбирайте, что вам понравится”. Я Марии Арсеньевне доверяю. Она, во-первых, редактор прекрасный. Во-вторых, из поэтической семьи. Ее папа — Арсений Тарковский — все-таки замечательный поэт. Человек имеет вкус, слово чувствует. Она отобрала все то, что ей понравилось, а это 470 страниц. Я говорю: “Зачем так много?” А она: “Папа всегда говорил: Мариша, все надо печатать, что разрешено, неизвестно, чем все может кончиться, может, вообще стихотворение бумаги не увидит”. Поэтому вот такая книга большая и получилась.
Кино — справа налево
— Я видел телепередачу, где вы рассказывали о том, как покоряли Москву: как голодали, как тяжело приходилось…
— Я не знаю, кому тогда приходилось легко. Но ко всему я отношусь с юмором и долей сарказма. На творческих встречах всегда говорю: спасибо советской власти за то, что родился в ссыльной деревне Коняево Алтайского края. Жили с лучиной и керосиновую лампу зажигали только по праздникам. Мне было лет десять, когда я впервые увидел лампочку Ильича.
Мы, ребятишки, всегда радовались, когда привозили кинопередвижку, работавшую на солярке. Раз-два в месяц ее притаскивал трактор. Бывало, начнется метель, все дороги переметет — трактор выехать из деревни не может. И вот для нас, детей, это была самая большая радость. Один и тот же фильм крутили каждый вечер. Так вот я и полюбил кино. С детства мечтал работать кинорежиссером, актером. И моя мечта сбылась.
— Что-то подобное рассказывал Юрий Александрович Кузнецов, он сам абаканский, сейчас живет в Питере.
— Мы с Юрочкой дружим. Он однокурсник Саши Михайлова. Оба оканчивали Дальневосточный педагогический институт искусств. В паре с Сашей играю в пьесе “Любовь — не картошка, не выкинешь в окошко…” С Юрочкой мы встречаемся редко. Когда бываю в Петербурге… Да и то его никогда не застанешь дома. Все время на съемках. Он много снимается — я за него рад. Очень талантливый человек. И очень добрый, замечательный. Я вообще замечал, все выходцы из глубинки — добрые люди. Володя Машков — новокузнецкий парень, Михайлов — читинский…
— Юрий Александрович рассказывал историю о том, как он в детстве ходил в кино. К ним в деревню тоже приезжала кинопередвижка. А за вход можно было расплатиться яйцом. Где-то не совсем законным путем он его доставал и приходил на сеанс.
— Яички я тоже доставал… К нам в торговую лавку привозили конфетки в форме подушечек. Беленькие такие. По рупь десять килограмм. А в магазине за одно яичко платили десять копеек. И я, чтобы купить конфетки (денег-то нет), однажды, помню, спер из-под кур яичек пятнадцать. Мне это дело понравилось. Потом, смотрю, дед пошел курам головы рубить. Бабушка в плач: “Отец, ты что делаешь?” Тот: “А че их бестолку кормить, нестись же перестали”. Потом, когда узнал, выпорол меня вожжами (смеется).
В Кемеровской области, где жили после реабилитации, десять копеек стоил билет. А в деревне нас в кино пускали бесплатно. Набьемся в клуб. А клуб-то был — обыкновенная изба. Простынь повесят. Взрослые перед экраном смотрят фильм, а самых маленьких с другой стороны на пол садят. Поэтому у меня одно время был перевертыш. Уже когда во ВГИКе на режиссуре учился, панораму вместо того, чтобы слева направо вести, вел наоборот. И мой учитель, профессор Ефим Львович Дзиган, всегда мне говорил: “Саша, у тебя еврейских корней нет? Панорама у тебя… Ты как Тору пишешь — справа налево”.
Система “Ниппель”
— Хорошо, что в Хакасию приезжают артисты, это замечательно. У вас очень хороший зритель, доброжелательный, принимает прекрасно. Сюда хочется приезжать еще и еще раз. Сегодня мы все на вокзал — и в Красноярск. Там меня друзья ждут, художники…
— У вас много друзей?
— Много.
— А настоящих друзей может быть много?
— Настоящих мало. Но я дружен со многими. В Красноярске живет друг моего детства Володя Ваганов. Художник. В Красноярске я помогал поставить памятник Андрею Поздееву.
— Классный художник.
— Потрясающий. Это был мой близкий друг. И спасибо Александру Ивановичу Лебедю. Когда он был губернатором Красноярского края, я к нему обратился: “Надо поставить памятник Андрею Поздееву”. “А что, — говорит, — хороший художник?” Я ему: “Великий художник, о нем Пикассо сказал, что это сибирский Матисс”. “Да ты что! Тогда поставим”. И памятник стоит. Я с Александром Ивановичем в Афганистане познакомился. Много ездил по госпиталям, а тот полком командовал.
— У вас какое отношение к Ельцину?
— Очень плохое. Я сначала относился к нему с уважением. Думал… Я ему поверил. А потом… Он мне на 50-летие “Жигули” подарил. Поздравил. Часы вручил. У меня и от Путина часы. У Владимира Владимировича просто написано: “От президента России”, а у того на цифре “12” монограмма “БЕ” и на обратной стороне: “От первого президента России Бориса Ельцина”. Настолько он тщеславен был. И злопамятен, все говорят, кто его знал. Я несколько раз встречался с Ельциным. Когда государственный деятель лыка не вяжет, матом ругается — это страшно.
Он, когда посмотрел мой фильм “Система “Ниппель”… У меня их четыре: “Взрослый сын” (1979 год), “Похождения графа Невзорова” (1983-й), “Салон красоты” (1985-й) и вот 1990 год — “Система “Ниппель”. 18 международных премий как у режиссера, хотя все три предыдущие картины страшно как исполосованы цензурой. “Система “Ниппель” единственная, которая оказалась не тронута.
Получилось даже мистическое стечение обстоятельств. За год до августовских событий 1991-го в моем фильме психи захватывают здание горкома, покрашенного в белый цвет. В город входят войска. Главный по сюжету чиновник — его Толя Кузнецов играл — залезает на танк и обращается к народу.
А через год все повторяется: Белый дом, войска входят в Москву, Ельцин залезает на танк и обращается к народу. И залезает точно в таком же костюме и галстуке, что и герой моего фильма. Ельцин, когда увидел, сказал: “Товарищи, это, понимашь, удар по нашей демократии”. И фильм восемь лет пролежал на полке. Хотя на международном кинофестивале в Лагове (Польша) получил Гран-при. Все, говорю, режиссурой не занимаюсь.
— А чем у вас картина заканчивается?
— Войска уходят из города, народ расходится, так ничего и не добившись. А лейтмотив — музыкальное начало фильма: психи танцуют под песню “Эх, яблочко, куда ты котишься…” Камера отъезжает — становится видно, что они на сцене в психушке. Решетки кругом. Режиссер сидит в клетке, дирижирует. И конец картины: “Эх, яблочко, куда ты котишься” — переходит в мессу. Церковную. Трагическую. “Э-э-э-э-э-эх, я-я-я-я-я-я-я…” А люди в это время идут по домам.
На этом моя режиссура и окончилась. Найдешь в Интернете — посмотри.
Игры в компьютер
— Сейчас пошла мода снимать фильмы в 3D-формате. Актерская игра уходит на задний план, на переднем — компьютерная графика в стиле а-ля Америка. Из последних примеров — “Сталинград” Федора Бондарчука. Как вы относитесь к такому кино?
— Я “Сталинград” еще не видел. Но разговаривал по поводу картины с Никитой Михалковым. Он очень расстроен. Никита к Феде благосклонно относится. Потому что у гроба Сергея Федоровича Бондарчука обещал во всем помогать Феде, чем тот и пользуется. Я спросил Никиту: “Как тебе “Сталинград”?” “Саша, что тебе сказать, развлекается мальчишка, в компьютер играет”. И фронтовики, с кем я разговаривал… Для них Сталинград — это святыня такая, что… А здесь же… Никита тоже не воевал, но если взять ту же “Цитадель”… У него там столько мысли! Столько правды о войне! Столько там сопереживания к этим героям.
— На мой взгляд, сняли очередной американский блокбастер.
— Все об этом говорят. Федя мне звонил: “Александр Васильевич, ну вы посмотрели?” (ему важно и мое мнение тоже). “Нет, Федя, времени нет”.
— А если бы посмотрели, сказали бы правду?
— Сто процентов. Я всегда ему говорю правду. Нельзя бояться расстроить человека. Я учился у хороших учителей. Ефим Дзиган. Ефим Львович, который снял фильмы “Мы из Кронштадта”, “Железный поток”. Он меня в свое время так бомбил… По-другому не скажешь. Практически за все. И в довольно жесткой форме.
— Уровень нашего кино, на мой дилетантский взгляд, упал. Когда я вижу современные картины о войне, невольно провожу параллель с фильмом “Батальоны просят огня”.
— Я там играл майора одного.
— И вы, и Скляр, и многие другие. Звезда на звезде. Шикарный фильм!
— Чеботарев — режиссер. Фронтовик, войну знал. А Озеров! “Освобождение”. Фронтовики, кто видели, обеими руками “за”. Юрий Николаевич Озеров всю войну прошел. Он дошел до Кенигсберга. Был танкистом. Войну закончил в звании майора. Подбит был, контужен. Получил ранение.
Тесть мой, Владимир Васильевич Монахов, дружил с Озеровым, с Бондарчуком. Он — кинооператор, снял “Оптимистическую трагедию”, “Высоту”… С Бондарчуком работал над “Судьбой человека”. Они, мастера, когда втроем собирались… Там такое было… Там такие споры начинались за правду-матку! Сергей Федорович в концертных бригадах прошел всю Вторую мировую (Маяковского читал), а эти-то боевые. Монахов — тоже танкист. Под Сталинградом воевал, на Курской дуге был. Если Озеров брал Кенигсберг, то Монахов — Вену. И вот на таких встречах, например, Монахов ругал Бондарчука по поводу его фильма “Они сражались за Родину”.
— А что в ней не так? Такое созвездие великолепных актеров…
— Он ему сказал: “Сережа, я понимаю, что ты взял Тихонова, Ваню Лапикова… Но войну-то выиграли 20-летние. Молодой человек 25 лет считался уже стариком. Все ведь молодыми были, а у тебя 50-летние в кадре. Шукшин там… Лапикову, когда играл, было за 50, Тихонову — около того. Актеры хорошо играют — спасает мастерство. Но ведь это же ложь”.
— Зато сейчас, что ни фильм про войну, так обязательно в жанре фантастики.
— Печаль не в этом, печаль в том, что советская власть не давала нам возможности знакомиться с мировым кинематографом. Мы по мировосприятию отстали от той же Америки. Когда заградительные стены разрушились, американский кинематограф кинулся на нас, и кинулся не шедеврами, а самыми дешевыми подделками. Изголодавшаяся молодежь стала все хватать без разбору. Ладно, хватаешь, но что-то свое, индивидуальное ты же должен выражать. А сейчас индивидуальности практически нет. В основной своей массе снимают кино под американский вестерн, про бандитские разборки. Спрашивается, кто им дает деньги? Те, кому интересно про этих бандитов и ментов смотреть, понимаешь? Сейчас попробуй Шукшина запусти — тебе скажут: “Да ты чё, кому нужна твоя деревня?!” Памятник надо Володе Бортко поставить за то, что Достоевского экранизирует, “Мастера и Маргариту”.
— Вы же в “Мастере и Маргарите” тоже играли. Чем вам запомнились те съемки?
— Запомнилась прежде всего предыстория тех съемок. Изначально с “Мастером и Маргаритой” запускался Элем Климов. Пять лет человек работал над сценарием. Прекрасный, кстати, сценарий. Я должен был кота играть, Сашка Абдулов — Азазелло. Роль Воланда прочили Роберту де Ниро. Уже настоящего кота дрессировали, из которого я превращаюсь. А чиновники вдруг — оп-па — закрыли картину и, чтобы не дать снять Элему, предложили Каре. Элем, мягко говоря, обалдел: “Почему?” Кара, видите ли, уже в производстве. Кара мне потом звонит: “Саша, ты будешь у меня кота играть?” Я его отправил по известному всем адресу. Сашке Абдулову он Коровьева предложил, тот тоже отказался.
А потом, когда Бортко уже… Мы подумали-подумали… И Сашка согласился, и я. Бортко мне сначала Варенуху хотел дать. Говорю: “Не-е, вампира играть не буду, я человек верующий. Давай администратора. Есть там такой Степа Лиходеев. Вот его сыграю”. И вроде неплохо сделал.
— Там все здорово играют.
— У Володьки Бортко одно несчастье. Он всегда прокалывается на женских образах. В “Мастере и Маргарите” главную героиню играла Анна Ковальчук, в “Идиоте” Лидию Вележеву утвердил. Ковальчук — актриса хорошая, но это не Маргарита.
— А как вам “Тарас Бульба”?
— В “Тарасе” мне понравился Богдан (Ступка. — А.Д.) Я искренне его поздравлял с замечательно сыгранной ролью Тараса Бульбы. Его же Ющенко гражданства хотел лишить за то, что тот сыграл патриота России. И Петренко в роли одного из сыновей тоже молодец.
Запомнилась последняя роль Бори Хмельницкого. Эпизодическая. Сыгранная буквально перед смертью. Мы с Борей очень дружили. Он был настоящий друг. Не продаст, не выдаст. Кстати, музыку на мою молитву “Господи, дай же нам волю!” написала его старшая сестра — Луиза Алексеевна, она композитор.
Володе посвящается
— А Высоцкого вы знали?
— Знал, но не настолько, чтобы считать себя близким другом. Володя должен был крестить моего сына. Сказал: “Санька, Олимпиада кончится — и окрестим”. Ребенок родился 7 июля 1980 года, Володя умер 25-го. А он уже договорился с отцом Николаем в Новодевичьем монастыре. Там я сына потом и крестил. Назвали Володей. А должны были Николаем. В честь Николая Угодника.
У меня стих есть:
Есть в человеке тишина,
И сердце часто в ней стучится,
Как будто утром у окна
Проголодавшаяся птица.
Но этой птице не взлететь.
И не парить под небом синим.
Она обречена на смерть
В моей России. В такой России.
Но без России нет ее,
Небесной быстрокрылой
птицы.
Она безумие твое
И сердце, что в тебе стучится.
Это я Володе написал. То, что у него наркотическая зависимость, я узнал за год до смерти. Мы с Валерой Янкловичем, бывшим главным администратором Театра на Таганке, сейчас генеральным продюсером театра “Ленком”, пытались его вылечить: тайно клали в больницу, но все наши старания не принесли результата.
— Как вам фильм “Высоцкий. Спасибо, что живой”?
— Мне — не очень. Безруков — талантливый человек. Вот общие планы, где идет Володя, смотрю, просто до слез — один к одному Высота. Походку, манеры Сережа схватил. А лицо мертвое. Да, маска. Безруков сам все понимает. Мы с ним очень дружим. Сейчас он свой театр создает.
На мой стих, посвященный Володе, музыку написали ребята из коллектива “Гуляй, поле”. Посмотри в Интернете — можно при желании найти. Этот стих я написал, когда он лежал в больнице.
В переулке фонарь повесился
И болтается на ветру.
В черном небе ни звезд,
ни месяца,
Что же встретит тебя к утру.
Если в доме моем,
как в отечестве,
От отчаяния и тоски
Мои мысли больные бесятся
И как в стены, стучат виски.
Припев:
Но бессонница,
вновь бессонница
Сидит рядом со мной и ждет.
И надеется: все исполнится,
Стрелка за полночь упадет.
Перед Богом хочу покаяться
За содеянные грехи.
И как будто в огонь бросаются
Болью в сердце мои стихи.
Провалиться бы в сон
кромешный
И увидеть бы рядом мать,
Прикоснуться к рукам ее
нежным
И, как в детстве,
вдруг зарыдать.
Тут опять припев идет, а дальше:
И тогда уже до рассвета
Будет рядом со мной она
То дымящейся сигаретой,
То бутылкой из-под вина…
Это как раз состояние Высоцкого. Приходит бессонница в больницу и сидит рядом, ждет, когда стрелка за полночь упадет. То есть… Все, жизнь закончится. Ну ладно, надо уже собираться ехать.
— Спасибо большое. Очень интересно было с вами пообщаться.
Беседовал Александр ДУБРОВИН
…Мы идем к выходу из ресторана. Александр Васильевич попутно наставляет:
— Ты хорошую статью напиши, а то бывает… А Юрке я привет передам.
— А можно с вами сфотографироваться?
— Давай.
Щелк, щелк, щелк… Автограф у меня уже в кармане. Диктофон там же. Идя домой, обезумев от счастья, понимаю: не все из того, что было сказано Александром Панкратовым-Черным, пойдет в печать. А жаль. Руки так и чешутся выложить наизнанку весь разговор. Даже те куски, что говорились шепотом. Ладно, как-нибудь в другой раз. Когда найду, где находится нофелет.