Хакасию посетил всемирно известный балалаечник-виртуоз.
— В этом жанре, получается, я один в поле воин, — говорит Алексей Архиповский, удобно устраиваясь на стуле.
После концерта, организованного Хакасской республиканской филармонией имени В.Г. Чаптыкова в Абакане, самое время перевести дух. Известный на весь мир балалаечник-виртуоз с улыбкой на лице, без доли усталости, дарит ещё одну радость — радость от соприкосновения с чем-то великим, настоящим и доступным. Зрители после выступления смогли убедиться в этом во время раздачи автографов, плавно перетёкшей в фотосессию. А журналисты — по ходу интервью. Итак, 16 сентября, Центр культуры и народного творчества имени С.П. Кадышева, гримёрная…
Одним словом — гигант
— Знаете, в выпуске «Ералаша» про силу воли один герой другому говорит: «Ну ты гигант, Лёха!» Вот я хотел бы после вашего концерта воскликнуть: «Ну вы гигант, Алексей Витальевич!» Вы в Абакане уже второй раз, и тот первый, два года назад, оставил неизгладимые впечатления у зрителей. Наш фотокор Александр Павлович Колбасов, например, был в полном восторге, когда рассказывал. Так что я не смог отказать себе в удовольствии прикоснуться к прекрасному и вечному.
— Спасибо.
— Алексей Витальевич, что для вас балалайка? Вот для любого водителя машина — как живая… Он её и похвалит, и поругает… А у вас? Это же, я не знаю, как вторая жена, любовница, что ли.
— Скорее дополнительный орган, который болеет. Иногда умирает. Иногда радует. Иногда огорчает. Это уже на подкорке. Она может быть совсем убитая — тогда у нас возникают проблемы. Пытаешься её реанимировать разными способами — и внутренними, и внешними.
— Балалайка же у вас не первая за всю карьеру?
— Много их было. Но вот такая, как эта, — вторая. Одна устала, отдыхает сейчас. И обе 1928 года изготовления.
— Да вы что?! Серьёзно?
— Это не возраст для балалайки… У меня есть один инструмент — 1902 года.
— А где вы их берёте?
— Они ещё, слава богу, остались в России. Не много, но остались. Обычно они покупаются у семьи балалаечников, которые в своё время где-то приобрели. В 1970-х годах творения Налимова можно было ещё найти в комиссионках. Их 170 штук он сделал. Многие уже поломались, многие просто испорчены. Огромное количество шедевров — всё самое лучшее, пожалуй, — ушло на запад в 1990-е годы.
— Сейчас нет таких мастеров?
— Во всяком случае, мастеров уровня Налимова я не встречал. Это наш Страдивари. Он ведь и балалайку сделал именно такой, какая она есть сейчас, — сконструировал в конце XIX века.
— За эти годы вы дали огромное количество концертов. А в каких цифрах измеряется число ваших номеров, из которых каждый можно сравнить с жемчужинкой?
— Трудно сказать. Дисков я не пишу. А когда начинал… Вот была у меня «Барыня». Длилась она минут пять. Сначала я по тексту играл. Потом начал экспериментировать, она выросла до 20 минут. И во время концерта я её «нашпиговывал» то фламенко, то Гершвиным, то ещё чем-то. Такая капуста (смеётся). Я пробовал разные варианты на этом инструменте.
— А часто рвутся струны, как это было сегодня во время концерта?
— Нет, редко.
— То есть нельзя сказать, что в Абакане вредный зритель попался?
— Нет, конечно. Когда струна рвётся, это всегда оживление в зале. И люди, во всяком случае, убеждаются, что всё услышанное — не фанера.
— Я обратил внимание: вы как ребёнок радуетесь после каждой музыкальной истории (назову её так)… Отыграли — и восторг: всё получилось, ура, можно идти дальше. Но в любом случае такая вот детская радость.
— Да, всё случилось, сложилась какая-то история. Но всегда есть размышления по поводу глубины этой истории.
— Некая неудовлетворённость от сделанного остаётся.
— Остаётся. И таких моментов много. Но есть и другие, которые я считаю удачными. В общем, даже когда всё прошло хорошо, всегда есть недовольство качеством, глубиной пережитого.
— Могли не с той ноги утром встать. Или кто-то настроение испортил.
— Разные причины могут быть. Ты вроде бы абсолютно готов к концерту, но вот ветер не пришёл. Всё есть, а ветер не пришёл.
Играть музыкальнее
— Алексей Витальевич, вы окончили Гнесинку, успели поработать с Людмилой Зыкиной, со Стасом Наминым…
— После Гнесинки я поехал к Виктору Павловичу Дубровскому. Я считаю, это великий дирижёр, давший мне очень многое.
— А что вам дала Гнесинка?
— В первую очередь, самостоятельность в жизни. Поскольку я уехал из дома и стал жить один в 15 лет. Это важно. Это такой этап… А что ещё мне дала учёба?
— Базу профессиональную…
— Нет, базу мне дала детская музыкальная школа. Я не считаю, что Гнесинка сильно на меня повлияла. Какое-то развитие — может быть, но базы у меня и так хватало… Я поступал в училище с программой, которую обычно готовят к концу обучения в институте. Детская музыкальная школа вложила больше всего в техническом отношении. А дальше начались придумки. Немножко спорта — играть быстрее и круче всех. Конкурсы всероссийские, где я побеждал. Встречались и другие жизненные испытания…
— И тем не менее с Людмилой Зыкиной и Стасом Наминым поработать удалось. Разные люди, разный репертуар. Что вам дало это сотрудничество? — Людмила Георгиевна, по-моему, была очень-очень женщина. Как будто очень сильный концентрат женских качеств собрали в одном человеке, чутьё какое-то невозможное. И ведь объяснить она мало что могла, а петь начинает и… Вот что бы ни пела, всё правдой кажется. А мой главный учитель, я считаю, — Виктор Павлович Дубровский. Понимание музыки, конструкции, технологии… Он мне глаза открыл. Показал, как из простого сочетания звуков и ритма чувство возникает. Он мне дал, конечно, больше, чем Людмила Георгиевна. Она — это такой феномен.
Надо было просто наблюдать и впитывать всё увиденное. Это же интересно. Запомнился её рецепт, очень общий: «Мальчики, играйте музыкальней» (смеётся).
— А Стас Намин?
— Стас Намин… Он, собственно, не был моим педагогом. Это была хорошая школа в том смысле, что имелась возможность столкнуться с людьми, которые занимаются творчеством вне формата. Не по рельсам едут. Народники — они же немного узкие, герметичные… Люди «второго сорта». И инструменты у них такие, несерьёзные (смеётся)… А Стас, когда мы с ним выехали за рубеж… Я во Франкфурте, по-моему, увидел музыкантов, которые делали то, что я хотел бы делать сам. Оказалось, это возможно. И я начал набирать собственную программу, экспериментировать смелее. Попробовал озвучить инструмент, как это делали гитаристы лет 50 назад.
— Вот вы так, извиняюсь за слово, наяриваете во время концерта. Без физподготовки здесь точно не обойтись.
— Зарядка в моём возрасте уже прописана (улыбается). Тем более, что веду сидячий образ жизни… В молодости я, конечно, занимался специально разными тренингами для развития техники игры на инструменте. И вот сейчас смотрю видео: «Блин, как же я мог!» Я лучше тогда играл (смеётся). Быстрее, во всяком случае. Ловчее. Всё-таки был помоложе…
Сейчас уже нет таких «спортивных» задач. Когда пытаешься сказать что-то важное для себя, нет дела до того, как технично звучит голос. Можно и заикаясь, и шёпотом донести что-то сокровенное до собеседника. А что касается техники… Поставленная задача, если она выше крыши, требует от организма немножко больше, чем ты физически можешь. Там уже какая-то химия впрыскивается в организм, в обычном состоянии я бы так не смог играть.
— Согласен, задействованы совершенно другие мышцы…— Там не мышцы. Там чёрте что. Я иногда сам думаю, как это получается?
— Я вижу как. Ноготь вон на большом пальце как ножом срезан до самой кожи.
— Да, такой вот он обтёсанный. И это тоже издержки профессии. Потому что временами и кровь сочится. А сама рука входит в режим некой судороги (и про всё это — с улыбкой на лице). Супруга делает массаж, и всё проходит (кивает на женщину, сидящую поблизости, — Светлана скромно улыбается).
Окончание читайте в следующую среду.
Александр ДУБРОВИН