— Знаете, что самое удивительное сегодня? Вы пригласили меня на 16 мая, а это день рождения Владимира Герасимовича! Поэтому как-то, знаете, хорошо собрались… И при этом никто ничего специально не планировал…
Действительно, так уж получилось. А потому и наша беседа в редакции с кандидатом искусствоведения, музыковедом Татьяной ЧАПТЫКОВОЙ неизменно возвращалась к памяти ее отца. Хотя, наверное, по-другому и быть не могло. Ее имя уже второй год интригует абаканцев: кто она, такая изящная, умная, тонкий знаток музыки? Концерты филармонии с ее появлением приобрели новое, яркое звучание, стали будто уровнем выше. Как оказалось, она еще и великолепный собеседник за чашкой чая…
— Когда вы рассказываете о композиторах и их произведениях со сцены, чувствуется, что вы так глубоко понимаете музыку и разбираетесь в ней…
— О! Если бы вы с пяти лет этим занимались и… я не буду говорить, до скольки, думаю, у вас бы тоже все получилось.
— Мы практически ничего о вас не знаем. Лишь недавно вы вдруг засияли как звезда на небосклоне культуры Хакасии. Увидев раз, все только и спрашивали друг у друга: “Кто это?” — “Говорят, дочь Чаптыкова…”
— Уже неплохо… Я по жизни обречена быть дочерью Марии Терентьевны и Владимира Герасимовича.
— Ну, Мария Терентьевна тоже величина в науке. Ее помнят в Хакасии и по дискуссиям телевизионным. Удивительно умный и ясный человек.
— Да-да, это поразительно! Два года назад было 20-летие парламентской деятельности в России, и опять по всем каналам ТВ показали ее выступление на 28-м съезде КПСС. Шел же дележ власти. Она вынесла приговор: все, ребята, битва проиграна. Кто-то еще надеялся: мы спасем партию. Но она сказала: все уже решено. Профессиональный политолог! Я вас уверяю, мама до сих пор сохранила ясный ум.
— А вы в кого — в маму или в папу?
— Думаю, как раз где-то посередине: мать ученая, отец музыкант, а я занимаюсь музыкальной наукой. Не могу сказать, что и я музыкант, потому что не позиционирую себя как инструменталист. Это ответственность, ведь искусство вообще не терпит таких понятий, как “неплохо”. Искусство — степень перфекционизма. Абсолютного! И когда я поняла, что вот этого perfeсt не будет, мы с папой сели, и он сказал, утешая меня: “Танечка, пианистов как собак нерезаных, а вот теоретиков, музыковедов — их вообще нет. Тех, кто способен заниматься музыкально-просветительской деятельностью”. И это был его первый точный диагноз. Второе попадание: приехала профессор Осиновская из Новосибирской консерватории и, посмотрев ребятишек, сказала: “Вот эту девочку привезите”. Папочка меня подхватил, в Новосибирске две матерые музыковедки со мной побеседовали: “Оставляйте ребенка”. И он меня там оставил. Это была потрясающая школа, которая выпестовала меня как профессионала. Ведь в музыкалке — до седьмого класса, а дальше нужно определиться: или собираешься стать музыкантом, или дома маму с папой развлекать.
Владимир Герасимович никогда в жизни не суетился, а в таких вещах тем более. Он в общем-то и нас с Максимом никогда особо не воспитывал — ему некогда было. Как-то привел меня в поликлинику и долго не мог там вспомнить, в каком же я классе учусь. Зато он великолепно понимал точки роста жизни и культуры в целом. Никогда не вмешивался, но если шла речь о жизненно важных стратегических вопросах, то даже Мария Терентьевна отступала на второй план, хотя она была слишком сердобольная мамочка. Отец говорил свое “так!”, и судьба была решена. Только сейчас пришло понимание, как он был прав и насколько точно понял способности своего ребенка. Я ведь спокойно могла бы остаться бездарной, посредственной пианисткой!..
— Многие помнят вашего отца преподавателем музучилища. А вот министром он как согласился быть?
— Он не соглашался. И более того, несколько раз давал самоотвод. Была ситуация, вышел на трибуну и сказал: “Я снимаю с себя полномочия министра, когда творятся такие вещи, когда уже закон — это жизнь “по понятиям”. Он совершенно спокойно относился к власти. И никогда не был чиновником. Он был политик культуры. И всегда — артист.
Когда он стал министром, я уже училась в Москве, в Гнесинке… Музыканты учатся очень долго… После 11-летки встал вопрос: куда? И тут отец опять же говорит: а почему бы не попробовать в Москву? Я сопротивлялась: там котируются только два города, провинцию не воспринимают. А он: ну что мы теряем?.. Жили в какой-то школе повышения квалификации, он таскал мне клубнику, кормил… Этот стресс — 15 экзаменов!!! — на всю жизнь запомнился. Профессура московская, снобы… Каждый день думала: ну вот, сегодня я отсеюсь, и мы, наконец, улетим. Но все хожу-хожу… Полтора месяца! Некоторые не выдерживали: у детей уже кровь носом, мамы с папами с ума сходят. Гнесинка-то еще гремела — середина 80-х… На последнем коллоквиуме должны были половину отсечь, оставить себе “могучую кучку”. Экзаменаторы улыбаются, с интеллектуальными лицами, кто-то сумочку собирает — все ведь уже решено. “Ну спросите у девочки имя президента Южно-Африканской Республики… Вы откуда? Из Хакасии? А это где вообще? Абхазия, что ли?..” И, понимая, что меня так безжалостно заворачивают, я начинаю так тихенько (где-то внутри мама заиграла — да, это уже психоз был, иначе бы такой дерзости никогда не позволила): “Как же, господа, вы даже не знаете, что такое Хакасия? А у нас, между прочим, крупнейшая в мире Саяно-Шушенская ГЭС, у нас то-то и то-то!..” И понесло, и слеза пошла, и колотит: “А вы спрашиваете про африканского президента?! Ну, не хотите брать, так и скажите! Что вы мучаете?!” Выскочила к отцу: “Я поехала!” Он оставался еще в Москве по делам, а через пару дней звонит: “Я тебя поздравляю”. Вот такая эпопея поступления в Гнесинку.
— Что дала вам гнесинская школа? Все-таки это бренд в мире музыки…
— Тогда вообще было не принято — музыковеды с этническими лицами. Я была, по-моему, единственной за все существование Гнесинки. Причем называли меня ЧаптЫкова. Если какая-то комиссия из минобра приходила, ректор говорил: найдите мне Чаптыкову. И я отчитывалась за народников, за дирижеров-хоровиков, за пианистов отдувалась. Высокомерное “спросите у нее вот это” продолжалось года два. А потом отвязались. Снобизм? Да, еще какой! Вся современная музыка заканчивалась в Гнесинке Дмитрием Шостаковичем, больше композиторов для них просто нет! Наш декан факультета делал такие вещи: ставил диктофон и записывал свои могучие речи. Мы, наивные девочки, даже не знали, что, когда уходил на перемену, он его не выключал. А самое интересное, что мой голос слышно сразу, и понятно, почему. (Легкое грассирование. — О.К.) Что началось: гнобил по-черному… В конце концов в генах снова взыграла Мария Терентьевна, ее тяга к социальной справедливости, и я написала ему сочинение на трех листах, как надо работать со студентами, что значит этика взаимоотношений педагога и студента и прочая… Извините, а что такое теоретики? Это лютые диссидентствующие оппозиционеры, это элита вузовская! Я даже пригрозила, что пойду к ректору и все расскажу, сама же сбегала в МГУ на философский, и мне сказали: пересдадите разницу, и вас берем. Он это почитал и… В общем, от меня отстали…
Но вместе с тем у нас были и абсолютно выдающиеся профессора. Авторы учебников по музыковедению в любой библиотеке — именно гнесинская профессура. И, безусловно, это высочайшая академическая школа. Ну и, конечно, — Москва, Москва, “Три сестры”… Хотя Москва уже совсем не та.
— А как с Москвой складывалось?..
— Тут я недавно поняла, что правильно сделала, что вернулась в Хакасию: все сами стекутся ко мне. В марте к нам приезжал Олег Полянский, известный пианист, мировой гастролер, сейчас живет в Германии, преподает в Кёльне. Он подошел и так холодно: “Вместо Листа будет два экспромта Шуберта. Вам сколько нужно для объявления?” Я просительно: “Ну, минут восемь”. — “Так много? Зачем?..” А потом уже за кулисами с благодарностью спрашивает: “Вы в Гнесинке учились? В каком году окончили? Как, в 1991? Как зовут? Таня?” — “Олег?..” — “Таня?!” — “Олег??!” — “Ты что здесь делаешь?” — “Да это же родина моя!..”
Я не узнала его, мы в институте друг к другу больше по именам. А сейчас он такой солидный. Это была очень трогательная встреча, я была горда. В 90-е годы очень многие из моего поколения ушли из академического искусства: кто в попсу, кто вообще ушел. Потому что надо было выжить. Единицы продолжали заниматься профессиональным искусством, и он как раз из таких. Еще пианист, чуть постарше, известный джазмен Даниил Крамер. Он прошел тернистый путь, выбрав направление — соединение классики и джаза. И это стало его музыкальным амплуа. Мне очень приятно, что в моем поколении есть такие люди — верующие в музыку.
— Что было после Гнесинки?
— Работала редактором в Центральном музыкальном музее имени Глинки в Москве. Известный музыкальный центр, где хранится огромная коллекция раритетных инструментов… Но это продолжалось недолго, я поступила в аспирантуру академии госслужбы при президенте РФ. Там была кафедра истории и теории музыки, преподавали профессора Московской консерватории. Поступила целенаправленно и диссертацию защищала по музыкальной теме — “Философия музыки Лосева”. Лосев — личность известная, но мало кто знает, что он был одно время профессором консерватории. И вместе с тем он философ академического класса, один из последних мэтров. В моей теме соединились академическая наука и музыкознание, и я не жалею. Почему?.. Знаете, иногда пытаются объяснить искусство исходя из самой музыки, из средств музыкальной выразительности. А на самом деле музыка — самое феноменальное явление, где соединяется рациональное и иррациональное, и мысль, и чувство. Одного традиционного музыкознания мало, здесь должна присутствовать могучая философская мысль, которая обладает логикой. И чем больше этой логики, выше эрудиция, тем глубже они позволяют этот феномен музыкальный раскусить. У Лосева даже книжка такая есть — “Музыка как предмет логики”. Казалось бы: как можно препарировать иррациональный предмет с помощью философской логики? Невозможно! Он же подключает математическую логику, синергетическую, феноменологическую — весь набор второй половины 20-го века. Когда я в эту область внедрилась, то поняла, как много интеллектуальных техник, с помощью которых можно раскусить практически все. Это было для меня, конечно, упоительно!
— Вот откуда то упоение, с которым вы о музыке рассказываете! А нам-то как сладостно слушать…
— Это такое счастье, когда твои руководители, членкоры Академии наук, один умнее другого! Оппонентом на защите диссертации у меня был завкафедрой русской философии МГУ профессор Павлов. Я уже числилась у них в штате, выступала рецензентом у аспирантов. Работа в Москве была, я сотрудничала еще с Российским гуманитарным университетом, была востребована и от этого счастлива. Но вот жилье…
Это отдельный драматический момент, как и семейная жизнь. Заканчивать жизнь на чемоданах, в чужих углах? Я возвращалась домой, потом снова уезжала… В очередной раз Владимир Герасимович, сидя за столом, сказал: “Сколько можно: туда-сюда?! Твое место здесь, ты будешь выполнять тут свою миссию…” И начинались речи государственного масштаба! Я это знала наизусть и уходила в другую комнату. А он продолжал говорить, что “надо здесь, в Хакасии, поднимать культуру и менять качество жизни, и именно для этого существуют профессионалы”… И ведь он был абсолютно прав! Если бы я не потратила столько лет на чужие диссертации, сколько полезного могла бы сделать дома, и вы бы тогда больше обо мне знали и не спрашивали, кто такая.
— Что ваш пошиб на порядок выше, чем у многих ваших коллег, видно сразу…
— Не надо сравнивать. Просто каждый должен заниматься своим делом. Концертный музыковед — это не ведущий, не конферансье. Помните Анну Чехову из Московской консерватории? Она выходила и строго в академическом стиле объявляла название, опус — больше ничего. Вот так объявлять я не умею. Причем можно сказать “4-я часть 5-й симфонии Малера”, а можно: “Адажиетто из 5-й”. И в этом есть класс — в каких-то сокращениях, в неких вербальных инверсиях. Она этим владела в совершенстве. А еще была Светлана Виноградова. У той начинались божественные экскурсы в мир музыки. Но она уже концертный музыковед. Этот жанр сегодня умирает, осталось мало специалистов, свободно вербализирующих на сцене. Это дается большой дрессурой, нужна культура, система фундаментального музыкального образования, которую мы утратили сегодня в России, как и многое другое. То, что делаю на сцене, — не потому что я такая великолепная, а потому что получила хорошую профессиональную школу. Это выучка.
— То есть вы не готовитесь специально?
— На сцене бывает всякое, случаются и форс-мажорные обстоятельства. Нужно еще и находить подход к каждому исполнителю, да и зрители приходят разные. Конечно, хотелось бы создавать ощущение легкости, но за ним стоит большое напряжение. Многое зависит от энергетики зала. Иногда собирается совершенно не “наша” публика, и мы это остро чувствуем… В чем я вижу свою миссию? Рассказать о музыке так, чтобы за каждым произведением люди увидели не только интеллектуальную, но и простую человеческую историю. Музыку не так уж просто интерпретировать. Я хочу показать, что ее можно читать, как Библию, и это захватывающая книга жизни…
— Вы же приехали раньше, не два года назад. Где работали?
— Я доцент ХГУ, у нас есть институт искусств, там преподавала. Там и продолжаю служить параллельно. А работа в филармонии, встречи со зрителями помогли мне понять, как много у нас людей высочайшей культуры — провинциальность ведь понятие больше не географическое, а интеллектуальное и духовное. А следовательно, никакая мы не провинция.
— Расскажите еще об отце. Каким он был в быту, например?
— Совершенно непритязательным. Если ему не налита чашка чая, он ничего не говорил, просто уходил из кухни, ложился: “Я тихий, скромный парень, меня даже чаем некому напоить”… Или вдруг начинал громко декламировать, прямо театр кабуки: “Я Лир!.. Я одинок и голоден! Я — Лир!..”
— А как он воспринял ваше новое амплуа?
— За два дня до первого концерта он лежал, не вставая, — так волновался. Говорю ему: “Ну что такое!..” Он гнал: “Иди отсюда! Не мешай мне лежать…” Есть обычай, примета: родители на премьеры не ходят. И он не пошел. Потом узнала: у него была такая простенькая курточка, так он в ней стоял на улице, дождался, когда первая публика с концерта выйдет, поговорил с Галиной Куц — и домой. Дома встречает с Настей, моей дочкой, на руках: “Ну что, как?” — “Да, нормально”. — “Ну что у тебя там в кастрюле? Наливай”. А в глазах — тихая радость. Вижу: все знает. Я остро это запомнила. Был такой момент счастья…
Не верится, что он ушел. Его можно было встретить, кажется, на каждом углу: все он с кем-то разговаривал. Сейчас даже в пространстве города его не хватает. Я будто стою на краю огромной воронки и никак не могу эту пустоту пережить. Приедет какой-то музыкант, думаю, сейчас пойду, отцу расскажу… И сразу — оп! Некому.
— Татьяна Владимировна, как вы оцениваете последние проекты и инициативы правительства в сфере искусства, культуры?
— Мне кажется, Хакасия выходит на новый уровень, позиционируя себя как республика высокой культуры. У нас же такое разнообразие, такое богатство в этом плане — евразийское пространство! Возьмите Бородина, опера “Князь Игорь”. Это просто образец политкорректности, там хан Кончак говорит: “Ты не враг мне… ты мне гость дорогой, ты пове-е-рь мне…” (поет. — О.К.) Какая музыка! Все мерцает, как мерцает многообразием вся Россия. Так переливается гранями и культура Хакасии.
Прекрасно, что это понимают на правительственном уровне. Благодаря команде Виктора Зимина, особенно двум его первым замам, сначала Александру Голышеву, теперь Юрию Лапшину, начались вливания и в музыку — не только в “концерты со звездами”, но и в повседневную филармоническую жизнь. Закуплены итальянские инструменты для симфонического оркестра. Это большая поддержка.
Конечно, Вячеславу Инкижекову сейчас тяжело — и оркестр на нем, и множество проектов. Но вместе с тем — вы чувствуете, как меняется качество концертов? Как дочь Чаптыкова я заинтересована в этом больше всего — филармония носит его имя. Вопрос чести: способствовать профессиональному росту филармонии, превращая ее в источник культуры и просвещения.
Менеджеры всех этих мегазвезд видят хорошие перспективы сотрудничества с нашими профессионалами. Конечно, выставляя высокую планку в организации концертов и форумов, они должны понимать, что у нас есть свои возможности и невозможности, с которыми надо считаться. Кстати, не могу не отметить, все вопросы по реализации культурной политики прекрасно решает наш министр культуры. Светлану Анатольевну Окольникову можно назвать одним из самых эффективных политиков и топ-менеджеров России в области управления культурой.
В прошлом году в дни юбилея республики министерство культуры кипело — предстоял концерт европейского класса. Обсуждалось все, даже какого качества должна быть бумага, проспекты, реклама… А с другой стороны, это же великолепная школа, когда вся инфраструктура республики начинает оживать. Мы вдруг понимаем, что можем, а чего нет. Значит, также преодолеваем свою провинциальность! А дальше идет “волна”, и хочется еще больше. Самое главное, чтобы за фасадом не оказалось пустоты, и процесс — форумы, концерты, фестивали — приобрел характер постоянной работы…
— …У вас такой голос, вы так поете — это гены! А дочка ваша, случайно, не поет?
— Она еще маленькая, ей семи нет. Не вижу у нее тяги особой к пению. Дед все время прислушивался (трое внуков), но никто не интонирует. Он так сокрушался! А я — ну что делать — “евгрейский акцент”, с таким не берут в вокалисты (смеется).
…Однажды ехали с отцом в такси с какого-то правительственного совещания у Лебедя, после его “разборок” по поводу отношения к культуре. Молчали. И вдруг как запоет арию Риголетто: “Куртизаны, исчадья порока, за позор наш вы много ли взяли? Вы погрязли в разврате глубоком, но не отдам я честь дочери своей!..” Таксист от неожиданности съехал в кювет. а он ему: “Вот, сынок, еще вспомнишь, с кем ты ехал…” Он был человек-праздник, с ним такое удовольствие путешествовать. Мальчишка в деревне как-то взялся нас проводить до пещер за деньги. Вышла его мать, простая крестьянка: “Ты не бери с него денег. Это певец Чаптыков…” Для людей он был не министром — певцом родной земли.
— Интересно, природа для вас существует?
— Пиотровский, приехав в Хакасию, сказал: “У вас удивительная страна! У вас небо сливается с землей…” У нас такая богатая природа, такое обилие археологических памятников, что я иногда чувствую себя пантеисткой — это азиатское начало. Потому и в музыке нашей — это же Евразия! — ощущение слияния с природой. Когда вижу наши озера, бываю в тайге, слышу родные песни, мне хочется упасть на мою землю, обнять ее, стать с ней одним целым.
Ольга КАРАЯНИДИ