Под маской приговоренного
Мое редакционное задание заключалось в том, что я, корреспондент газеты, должен был провести несколько дней в тюремной камере смертников, приговоренных к высшей мере наказания — расстрелу, и написать о том, что человек думает перед смертью.
По договоренности с руководством тюрьмы я должен был прибыть туда тем же порядком, что и настоящие преступники. В начале зимы из города Красноярска в вагоне для перевозки заключенных меня этапировали на восток для “отбывания наказания”. На вторые сутки пути перегрузили в спецмашину, ночью она остановилась…
Ворота тюрьмы открылись ровно настолько, чтобы пропустить машину во внутренний двор. Открылась задняя дверь. В глаза ударил ослепительный луч прожектора.
Я получил сильный толчок в спину. Голоса сзади: “Руки за спину, на выход!..” Я шагнул на свет и вдруг полетел вниз… Ударился о землю, дыхание перехватило. Пинок сапога пришелся в левый бок.
— Шевелись!
В два ряда стоял конвой. Автоматы у охранников лежали на левой руке. Колючий холодный ветер резко ударил в лицо, крупинки снега проникали под воротник черного бушлата с номером на левом рукаве. Я почувствовал, как с меня сползают брюки — пуговицы были срезаны, а ремень снят, — не положен по инструкции. Руки были скованы наручниками.
Пока мы стояли, ноги начали примерзать к подошвам не зашнурованных ботинок… Стоявший у машины человек в форме скомандовал:
— Конвой, вперед!
Утро только начиналось, было хмурым и ветреным. Я весь продрог, даже зубы застучали от холода. Хорошо, что процедура передачи меня внутренней охране тянулась недолго.
Пришел тюремный врач в мятом сером халате. Меня заставили раздеться донага. Врач, сопя, медленно обошел меня, спросил, на что жалуюсь.
— Ни на что не жалуюсь.
Хмыкнул, ткнул пальцем в позвоночник, ноги.
— Где это тебя так угораздило? Живуч ты, парень, оказался… Вот только жизнь коротка, поторопился, видно, жить…
В это время обшаривали мою одежду. Правда, она была не моей. Моя осталась там….
В карманах ничего не нашли. Врач пристально посмотрел на меня и сказал: “Одевайтесь! Там дадут вам пожизненную одежду, навечно!”
Под усиленной охраной меня проводили на второй этаж. Длинный коридор, перегороженный решетками из арматуры, разделял камеры. Над входом висели мощные электролампы. Льющийся яркий свет сначала радовал меня, казалось, он грел меня, как солнышко, но потом в глазах появилась резь, ощущение было такое, будто под веки сыпанули горячего песка. Я лег на неширокий топчан из двух толстых досок, закрепленных в стене, закрыл глаза. Боль начала стихать. Я заметил, что даже после вечерней проверки, когда разрешается лежать и погружаться в томительное забытье, когда в голове проносятся полугрезы, сознание не освобождается от гнетущей невозможности уйти, избавиться от этого бьющего в глаза, бездушно проникающего в каждую клетку мозга света.
Эта оголенность предметов под постоянным сильным освещением рождает обостренные представления о прожитом, искажает когда-то виденное, или, наоборот, видишь очень ярко то событие, которое тебе не хотелось бы видеть, но от него невозможно уйти, забыться. Оно появляется видением снова и снова.
Через несколько часов забытья меня разбудил скрип засова-замка в дверях камеры. Я встал со своего ложа с закрытыми глазами.
— Откройте глаза!
Я попытался, но боль была такой сильной, что я схватился руками за лицо.
— Потерпите.
Через несколько минут в камеру вошел тюремный врач. Закапал в глаза какое-то лекарство, потер веки, я стал зрячим.
После завтрака, который принес конвойный (пластиковая тарелка с кашей и чай), меня проводили двое конвойных к начальнику тюрьмы. Мы остались в кабинете вдвоем, и он, улыбнувшись, протянул мне свою пухлую ладонь с толстыми пальцами, крепко пожал руку и сказал: “Ну как, корреспондент, почувствовал, что ты в настоящей тюрьме? Доставили тебя по всем правилам. Кроме меня, никто не знает, кто ты. Теперь можешь написать, что думает приговоренный. Вот подкину тебе в камеру несколько законченных дел, почитаешь, посидишь, прочувствуешь своей шкурой, как мы живем. Вот так-то!”
Мы сидели как два старых друга, пили коньяк, закусывали. Но в сердце моем поднималась какая-то непонятная для меня злоба к моему попечителю. Иногда появлялось желание выплеснуть этот дармовой коньяк в лицо моему “другу”, хотя он многим рисковал за мое нелегальное здесь пребывание…
Из следственного дела Силина
Это происходило в Иланском районе Красноярского края, на станции Ельники, на речке Улька, более трех десятков лет назад. Материалы следствия и решение Верховного суда подлинные. Я изменил только фамилию преступника.
Сгущались синие сумерки, зажигались в небе первые звезды, когда Петр подошел к зимовью. Неподалеку от избушки, на засохшей осине, надрывно кричала ворона. Резко рванув на себя скрипучую дверь, сбросил в уголок рюкзак, повесил на вбитый колышек ружье, но передумал, снял со стены и, не раздеваясь, лег на нары и положил ружье рядом.
Уже и лунный лучик серебристым квадратиком появился на земляном полу, и серая тень, шурша травинками, копошилась в нем. В крышу ударила обломившаяся с дерева ветка. Петр вздрогнул, резко поднялся, соображая, где он. Выматерился и шагнул за порог.
Небо заволокли черные тучи, лишь изредка в разрывы между ними просвечивала луна. Деревья шумели вершинами. Прошло немало времени, а Силин все сидел на осиновом обрубке. Злость и обида на прожитую жизнь захлестнули его. Сидел, как черный ворон, обхватив свою кудлатую голову заскорузлыми пальцами.
Ветер надрывно стонет в вершинах могучих таежных великанов. Пробирается под фуфайку, холодит тело, свежестью обдувает лицо, трезвеет голова. А мозг неотступно сверлит мысль: надо что-то делать. Надо убрать убитого Коновалова. Но куда?
Петр встает с обрубка, потуже затягивает ремень, перекидывает за спину двустволку и идет вчерашней лыжней. Вот речка Улька, быстрая, порой не замерзающая в некоторых местах и зимой. Утопить, мелькает мысль. Нет, не годится, могут найти. Ну а если и найдут, так к тому времени его рыбы так отделают, что и родные не узнают.
Стоит он у того места, где отдыхал вчера. Отсюда до поляны рукой подать. Посмотрел по сторонам и увидел свежий след. Вздрогнул. Откуда?! Заметалось, затрепетало сердце, как пойманная в силки птица. Жаром охватило тело, кровь ударила в голову, затмило сознание. Неужели ожил? Нет, такого не должно быть! Вон он, Коновалов, полузанесенный снегом, лежит и не шевелится. Значит, его напарник Орехович. Конечно, его это след, его!
Силин обошел убитого, вышел на лыжный след, оставленный Ореховичем, и не пошел, а побежал. После долгого бега, тяжело дыша, остановился, шапкой вытер мокрое лицо. И вдруг за своей спиной услышал голос: “Зачем Коновалова убил?” Силин резко обернулся и от неожиданности чуть не выронил ружье: перед ним в нескольких шагах стоял напарник убитого, Орехович. У Петра мысли мелькали с лихорадочной скоростью. Лишний свидетель? Не бывать этому!
Эхом раскатился выстрел по таежным распадкам. Второго выстрела Орехович уже не слышал.
Силин долго смотрел на убитого. Как далекое видение, возникли зарешеченные окна тюремной камеры в северном Кайеркане. Там прошла его молодость. Четыре колонии строгого режима… Побег — и снова камера одиночка. Кражи, пьянки, драки, убийства. В последний раз освободился три года назад, хотел человеком стать, а оно вон как получилось. Как из далекого прошлого, появилось пьяное, злое лицо отца. Мать — избитая, вся в синяках. Деревенские мальчишки говорили тогда: “Опять Петькин папаня Колыму роет”. Вспоминалась школа, большая и такая светлая, как праздник. Помнит и другое. Было это в третьем классе. Он принес тогда в школу на урок маленького галчонка, которого подобрал под тополем. Галчонок все кричал, наверное, есть просил и Татьяне Ивановне урок мешал вести. Учительница выхватила из-под рубашки у Петра галчонка и выбросила в коридор, а затем и самого Петю. Птенец был мертв. Петя стоял тогда в раздевалке, уткнувшись в угол, и ревел, ревел от обиды и несправедливости. Маленькими кулачонками бил в стенку…
Долго разрубал смерзшееся тело Коновалова. Кусками таскал в ложбину за поляной и сбрасывал в костер. Ореховича же спустил в полынью на речке Улька.
Следственный эксперимент
Отшумели вешние воды. На белоствольных березах появились первые бледно-зеленые клейкие листочки. Начали распускаться черемуха, смородина, расточая вокруг себя терпкий аромат. Прогретая земля парила, пахла хвоей, прелыми листьями.
Узкая, малоприметная тропа вьется берегом небольшой, извилистой речушки Мариинки. Местами тропа пропадает совсем, растворяясь среди болотины, иногда резко взбегает на увалы, и тогда идущие по ней путники вздыхают с облегчением и идут веселее.
Привал. Горит костер. Вокруг него — четверо. Рюкзаки лежат поодаль от костра. Невдалеке на поваленном дереве, развернув походную радиостанцию, колдует Николай Карпов, военрук средней школы леспромхоза. Одет он в спортивную куртку, брюки заправлены в сапоги. Лицо загорелое, обветренное, не по годам строен, подтянут, хотя ему уже за пятьдесят. Бывший фронтовик-разведчик, заядлый охотник, следопыт — внештатный сотрудник милиции. Рядом с ним участковый инспектор, старший лейтенант милиции Николай Корниенко. Выглядит он бодрым, хотя позади осталось более тридцати километров. По тайге путь немалый.
— Товарищ лейтенант, у микрофона начальник райотдела Волков!
— Здравствуйте, товарищ майор! Сейчас мы находимся в тридцати километрах от пятого лесоучастка. Это в местечке Кресты. К вечеру выйдем к речке Улька…
— Вас понял, товарищ майор! Да, в наручниках держим. Понимаю! Будем осторожны.
Участковый выключил радиостанцию, подошел к костру и отозвал в сторону сидевшего неподалеку от Петра Силина высокого, крепкого сложения мужчину.
— Максим Фролович, вы старый таежник, местный, знаете здесь каждую тропинку, каждую извилину речки. Давайте проведем Силина по всем его охотничьим путикам. Ведь вы когда-то здесь охотничали. Посмотрим, понаблюдаем за его поведением. Если Силин причастен к убийству охотников, обязательно где-нибудь сорвется. Он на следствии отрицает причастность к преступлению. Но ведь ружье, которое он продал на лесосеке, принадлежит убитому Коновалову.
Шли не торопясь, внимательно всматриваясь в каждую мелочь, не пропуская ничего. И когда тропа пропадала, на лице Петра Силина, идущего вторым за Максимом Фроловичем Кошкаревым, появлялась ехидная улыбка, как бы говорящая: тайга-матушка бескрайняя, попробуй сыщи… Но когда снова отыскивалась тропа, Силин мрачнел, нервничал. На вопросы отвечал невпопад, путался. Замолкал совсем, шел, низко опустив голову, заплетаясь ногами. Все это видел идущий рядом старший лейтенант, внимательно наблюдавший за Силиным.
Ночевали на берегу Большой Ульки. Спали по очереди. В полночь Кошкарева сменил Корниенко.
Неярко горел костер, потрескивал искрами. Слышно было, как внизу плескались ивовые ветви в весенней воде. Где-то за ложбиной прокричал филин. Высоко в вершинах ярко перемигивались звезды. Силин полулежал, привалившись спиной к дереву. Руки за спиной были скованы наручниками. Глаза закрыты. Участковый видел: не спит Силин, притворился спящим.
— Петр, ты же не спишь, — тихо сказал участковый. — Садись к костру, поговорим.
— Освободи руки, Корниенко, не убегу.
— Не могу, Петр. Сам понимаешь, нельзя.
— Ну и сволочь ты, участковый.
— Потерпи, Петр. Вот докажешь свою невиновность, на колени перед тобой встану, извинения попрошу.
— Тогда помоги подняться. Освободи хоть одну руку. По нужде надо и покурить охота. Но едва участковый успел снять наручник с правой руки Силина и защелкнуть на своей левой, как почувствовал сильный удар в лицо, низ живота. В глазах замелькали светлячки. Участковый, согнувшись от боли, что есть силы, рывком бросил на себя нападавшего, падая, успел оттолкнуться ногами от земли, развернуться, чтобы не упасть самому в костер. Оба оказались на земле. И тогда в ночи раздался душераздирающий вопль бессилия. Силин плакал.
Рассвет занимался медленно, нехотя. Над тайгой, речкой и падью нависли низкие серые тучи. Моросил мелкий холодный дождь. Костер погас. Настроение у всех было тяжелым из-за ночного происшествия, которое могло кончиться непоправимой бедой.
… Мартовский снег отражал солнце, слепил глаза. Тяжелый груз давил на плечи, тянул к земле. Пот градом катился с осунувшегося лица Петра. Силин снял с валенок лыжи и прислонился к старому разлапистому кедру. Хотелось снять и рюкзак, лечь. Он закрыл глаза и сразу же увидел искаженное судорогой от боли лицо, широко открытые глаза Коновалова. Падающий схватился за грудь руками и рухнул в искрящийся снег. Петр встрепенулся, видение исчезло. Надел лыжи, устало оттолкнулся от дерева и заспешил подальше от места убийства. И чем быстрее он шел, все больше охватывал его страх, набатом бил в виски, серая пелена застилала глаза. И ему казалось, что эхо выстрела все еще перекатывается из распадка в распадок: “Убийца! Убийца! Убийца-а-а!”
От речки Большая Улька углубились в мелкий ельник. Шли гуськом. Участковый инспектор, шедший впереди, поправил на плече ружье, сбросил с головы капюшон плаща, первым вышел на лесную поляну. Прямо перед ним, раскинув могучие ветви, стоял золотистый кедр. Остановился, внимание его привлекла еще не успевшая потемнеть сосновая щепа со срубленного сухостоя. Подумал: “Кто бы мог рубить здесь дерево так далеко от охотничьей избушки? Зачем?” Осмотрелся — а вот и охотничья тропа. Это что? Ружейный пыж шестнадцатого калибра! Пройдя с десяток шагов, нашел две латунные гильзы. Они позеленели от времени. Он помнил из следственного дела, что свои гильзы Силин на капсулах отмечал крестиками. Протер одну гильзу, потом вторую. Крестики есть… Значит, стрелял Силин. Николай направился к срубленному дереву. Подойдя поближе, увидел старое кострище. И в этот момент услышал позади:
— Стой, стрелять буду! Стой, тебе говорю!
— Кошкарев, не стреляй! Никуда он не уйдет, — обернувшись крикнул Корниенко.
Вниз, в распадок, петляя, бежал Силин. Уйти ему далеко не удалось.
В кострище, обнаруженном участковым, нашел свое последнее пристанище Коновалов. В золе обнаружили металлические предметы, пуговицы, пряжки, часы, на которых сохранился номер. Петр Силин рассказал, как стрелял в Коновалова. Поведал о том, как на второй день мартовским утром здесь же, на тропе, двумя выстрелами убил и его напарника.
Позднее группа поиска обнаружила труп Ореховича ниже по течению, в нескольких сотнях метров от того места, где он был сброшен в воду.
В камере смертников
В зарешеченное стальными прутьями окно камеры, прикрытое с наружной стороны козырьком, едва пробивался свет, напомнивший ее обитателю о приходе очередного дня. Может быть, последнего в жизни Петра Силина. Мысли мутные, разрозненные, словно свинцовые, сдавливали мозг, рвали голову на части. Синие жилки на висках набухали и пульсировали.
Услышав за дверями шаги, он лихорадочно вскочил. Подкрался к дверям, прижался ухом к холодному металлу, но в коридоре все было спокойно. Постояв еще немного, вернулся к бетонному столику, на котором в беспорядке лежали исписанные неровным почерком листы белой бумаги. Это были черновики кассационной жалобы о помиловании. Над составлением каждой он просиживал дни и ночи. Перечеркивал и снова писал. Ему все казалось, что он очень неубедительно написал прошение: “… стечение обстоятельств… сложилось так, что я вынужден был стрелять в Коновалова и Ореховича. Зачем они моих соболей из ловушек вытаскивали? А еще алиментщики, преподавателями в политехе работали… …судьи, имейте совесть, не я начинал…”
Шли дни, недели одиночества. Пищу ставили в окошечко, не открывая дверей, и, если охранник входил в камеру к осужденному, двое других всегда оставались у дверей. Путь в коридор всегда был отрезан. И если бы осужденный все же вырвался за двери камеры, коридоры были заблокированы сварными решетчатыми дверьми. О побеге нечего и мечтать. И когда Силин в очередной раз убеждался в безвыходности своего положения, он метался по камере, в исступлении колотя кулаками в шероховатые стены, избивая руки в кровь. Обессиленный, падал на бетонный пол и проваливался в небытие. Каждый день в течение вот уже шести месяцев, пока рассматривалось следственное дело в верхах о помиловании, был адом.
Последний разговор
Когда мы вошли в камеру к Силину, лицо его было как белое полотно. В широко открытых глазах застыл животный страх. Он попятился, вжался в угол камеры, тело его обмякло и сползло на пол. Его бил озноб. И когда Петра усадили на место, я спросил разрешения у сопровождавшего сесть с заключенным рядом. Тут же по обе стороны от него сели охранники, на руках Силина защелкнулись наручники. В дверях стоял вооруженный конвой. Белизна на лице Петра сменялась красно-фиолетовыми пятнами.
Разговор наш длился минут пятнадцать. На мои вопросы Силин отвечал невпопад, часто замолкал, как будто куда-то провалился. Взгляд его был устремлен в одну точку… Что он там видел? Одному Богу известно…
Мы уходили. Силин было рванулся за нами, но натолкнулся на взгляд охранника, поник. Щелкнули запоры на дверях камеры. Мы уходили молча к свету, к людям.
Послесловие
Начальник тюрьмы провел меня по всем закоулкам своего хозяйства, рассказывая и показывая, где что. Лишь одно место старался обойти, и, когда мы проходили его, он умолк. По вновь заштукатуренной и забеленной стенке я догадался: это здесь приводился приговор в исполнение. Из этой комнаты одна из дверей вела в никуда.
С тяжким чувством я покидал это заведение.
Николай ЖУРАВЛЕВ
Абакан